Про роды-4

Послеродовое. Сюзанн

Своего сына я впервые рассмотрела на фотографиях, которые принес из детского отделения Саша. Крохотный и похожий на Кира, весь в каких-то трубках и проводах.
- Он пока что не умеет сосать и глотать, и его кормят через тоненькую трубку, которая вставлена в нос. Но они сказали, что через неделю-другую научится, - рассказывает Саша. – Я вообще там видел еще меньше, наш госпиталь, оказывается, специализируется на недоношенных детках, от 27й недели и старше. А вот эти проводки – это датчики. Пульс, давление, дыхание, что-то еще, я не запомнил.
Я практически не слушаю. Я счастлива, я настоящая именинница, как Муха-цокотуха, и даже круче! Единственное, что меня буквально вымораживало – это необходимость лежать еще сутки. Я хочу видеть ребенка! И я опять не могу не обратиться к Мирозданию с горячей благодарностью за Маргарет – за ту бездну терпения, которую она на меня потратила, за то, что в конце концов стала моей освободительницей.
Помню, как у меня аж зачесалось все, когда она начала снимать с меня все провода. Рванула я было с кровати, но она остановила меня, обозвав «желторотиком», и бережно, под руки, повела в душ, усадила, начала аккуратно мыть. Я смеюсь:
- Маргарет, вам обязательно нужно съездить в Россию. Через восемь часов после родов я уже в одной рубашке маршировала пешочком в столовую… а там выяснилось, что такие как я должны есть стоя!
- Очень может быть, что в России так и поступают, - серьезно и строго говорит Маргарет. – Но сейчас ты здесь.
Я послушно (и не без удовольствия) даю себя переодеть и причесать. Я готова к встрече с сыном.
Мы едем на первый этаж, в NICU, детское отделение интенсивной терапии. Первое, что бросается мне в глаза, - полная «антисанитария». Ковролин, занавески, ни тебе бахил, ни тебе белых халатов. Правда, велят очень хорошо мыть руки.
Маргарет усаживает меня в кресло-качалку и передает малыша. Он такой маленький, серьезный и худенький!.. Я держу его на руках и тихо таю…
- Я вернусь через полчаса, - говорит Маргарет.
После визита в никью меня переводят в послеродовое отделение. Девушки с ресепшена Labour & Delivery машут мне на прощанье, и я опять переношусь в другой мир. Это почти дом, точнее, очень похоже на санаторий. Просторные палаты рассчитаны на всю семью, из «больничного» инвентаря только койка-трансформер, в коридоре отчетливо пахнет едой, ходят расслабленные мужья, а в моей палате еще и чудесный вид из окна.
Свобода!.. Прощаюсь с Маргарет и снова лезу в душ – теперь-то мне ничто не помешает вымыть голову! Выпроваживаю мужиков, опускаю шторы, включаю звуки дождя, выпрямляю кровать строго горизонтально, с наслаждением, с хрустом потягиваюсь. Я несколько дней провела полусидя, обложенная подушками и одеялами, чтобы перевернуться, нужно было кого-то звать. Неужели все закончилось? Чувствую себя легко, очень легко. Даже слишком легко – постепенно начинается какое-то беспокойство, но я не могу понять, в чем дело.
За стенкой начинает плакать ребенок, и я буквально подпрыгиваю на кровати. Они. Все. Здесь. С детьми. Тут кругом младенцы. Плачут, какают, кормятся. Пара дней здесь, и они едут домой, они это знают. А мой один внизу. С трубкой в носу. И я не знаю, когда я смогу забрать его. Волна ужаса и отчаяния так сильна, что приходится зажмуриться. Нифига не помогает. Мне одиноко, очень, и страшно. Обнимаю медведя, подаренного Сашкой, и плачу. Что я сейчас могу сделать? Ничего. Разве что вот молоко. Завожу молокоотсос, начинаю ожесточенно пытаться сцедить хоть что-то, но пока ничего не выходит, зато очень здорово капают злющие слезы.
В дверь робко стучат. Ночная медсестра, молоденькая кореянка со старательно-правильным английским, ее имя я так и не смогла произнести. Прошу снотворное – самой мне точно не уснуть. Девочка мягко отказывает: я же планирую вот-вот начать кормить грудью. Она вся какая-то бархатная и вкрадчивая, уговаривает лечь поспать, и я неожиданно успокаиваюсь, соглашаюсь и даже уже вроде начинаю засыпать. Гипноз, что ли. Перед тем как уйти, она интересуется, можно ли побеспокоить меня среди ночи со стандартным замером давления-температуры? О, вам, милая барышня, – сколько угодно…
…Утро началось бодро. Меня выписали. Взбудораженная этой радостной вестью, я топочу голыми пятками по полу, звоню Саше, заказываю завтрак, заполняю бумаги и одновременно немножечко собираюсь. И вот запропастилась же ручка!.. Куда, блин! Можно сходить на ресепшен, но у меня из одежды только пресловутая рубашка с завязочками, а тут мужья, как-то не гламурно. А медсестру беспокоить неловко, человек о людях заботится, а тут я со своей ручкой. Но заполнять-то надо! И хочется! Чем быстрее заполню, тем быстрее окажусь дома. Саша уже в пути, между прочим. Решаю позвонить.
Трубка отвечает низким хрипловатым голосом: «Сюзанн слушает». Предварив речь горой извинений, излагаю суть проблемы. Боже мой, она так со мной говорит, как будто тысячу лет ждала моего звонка!
- Сейчас, моя дорогая! – рокочет Сюзанн. – Только сделаю один укол, одну перевязку, и мигом к тебе!
Вскоре рядом со мной материализуется невысокая плотная тетечка, добродушная и родная по самое не могу. Конечно же, остается поболтать Присаживается на край кровати, хлопает по ноге, рассказывает о себе, доверяет какие-то маленькие секреты, и вот мы уже самые близкие люди на этой планете. Как бы я хотела уметь так же! Мне невероятно тепло, легко, уютно. Мы чему-то смеемся, сплетничаем немножко, я доверчиво делюсь с ней своей новой любовью – к Маргарет.
- Маргарет! – всплескивает полными руками Сюзанн. – Я ее обожаю! Это невероятная женщина, согласись. Я всегда стараюсь с ней поболтать подольше, у нее очень многому можно научиться.
Но Сюзанн, кажется, ничему учить не нужно. Как Маргарет идеально вписывается в картину родов и последующего восстановления, так и Сюзанн будто создана для того, чтобы не спеша переходить из палаты в палату, успокаивая, подбадривая и расслабляя растерянных нервных мамаш, даря тепло и уверенность. Все существо этой милейшей женщины пронизано каким-то безусловным счастьем – уж не знаю, свойство характера это или издержки профессии, но она явно трудится тут кем-то вроде домашнего божества.
Вы, конечно, можете сказать, что у меня гормоны бушуют и все такое, а на самом деле кругом обычные тетки работают. Возможно. Но как вы объясните тот факт, что мой трезвый на всю голову и скептический обычно муженек моментально поддался чарам Сюзанн?
- Послушайте меня, детки, - воркует ласково Сюзанн. – Я знаю, о чем я говорю, у меня у самой пятеро. Ты, дорогой мой, если хочешь, чтобы жена себя хорошо чувствовала, позаботься немного о доме в первое время. Это не так сложно, как ты можешь подумать. А ты, милая, старайся спать побольше. Малыш спит, и ты спи. Надо беречь себя.
- Я помню, как у нее отнимались руки по утрам, - мой муж сейчас похож на маленького мальчика. – А еще она все время плакала!
- Я тоже плакала, - улыбается Сюзанн. – Особенно со вторым. Плакала и плакала, и не отпускала мужа на работу. Сынок, если такое повторится, обязательно, слышишь, звони врачу. Послеродовая депрессия – это серьезная штука.
Я терпеть не могу раскисать, вообще-то, но на протяжении всей этой истории я только и делаю, что раскисаю. Куда ж деваться, если куда ни ткнись – везде мощная поддержка, сочувствие, одобрение? Расслабишься поневоле…
- Мы здесь совсем одни… - благодарно и невпопад бормочу я. – Только муж, я и вот теперь уже двое детей…
- Ну что ты! – Сюзанн не может допустить, чтобы хоть кто-то был хоть на минуточку не счастлив и не обогрет. – Вот смотри, вот на этой странице телефон и адрес, это группа такая, собираются молодые мамочки, чтобы поддержать друг друга. Поверь, совсем не обязательно знать язык настолько хорошо, чтобы объяснять свои чувства! Вы и без слов поймете друг друга. А еще вот запиши мой телефон…
Ну что сказать. Сюзанн обнять было гораздо проще. И я с удовольствием ее обняла.
Она торжественно проводила нас, и мы отправились в никью навестить нашего мальчика. Именно с никью будет связана моя жизнь последующие десять дней.
Никью. Лоухэд и все-все-все
Дома оказалось как-то сыровато, пустовато и грустновато. Но кругом чистота и порядок: мужчины мои в основном сюда только поспать приходили. Немножечко поплакав (гормоны-то надо куда-то девать), я стала настраиваться на новую жизнь. Десять дней я провела в провале между мирами, и все десять начинались одинаково. Я просыпалась в шесть тридцать и бежала сцеживаться. Дома молоко появилось в первый же вечер, и это очень утешало. Ближе к семи вставал Саша, шел умываться. Мы завтракали, собирались, будили нашего старшего мальчика в школу. Пока Саша его одевал-умывал-кормил, я собиралась в никью: бутылочки с молоком для Марка, бутылка воды для меня, ключи, бумажник, телефон. Мы провожали Кира в школу и ехали в госпиталь.
Каждое утро я просила Сашу подняться в отделение со мной. Я боялась плохих вестей, боялась до трясучки, до болей в животе. Меня все поздравляли, а я боялась. В палате Сашка целовал меня, осторожно гладил Марка по голове и убегал на работу. Я оставалась с ребенком на долгие и прекрасные пять часов.
Пять часов я просиживала в кресле-качалке, держа малыша на руках. Пела, укачивала, кормила, гладила малюсенькие пяточки, разглядывала тощее тельце, опутанное проводками, с ужасом смотрела на монитор, который так и норовил тревожно запищать. Няни деликатно старались меня не беспокоить, за исключением двух замечательных женщин (которых я и запомнила) – Кэти и Стефани.
Кэти – это такая американская Маргарита Пална, ей бы полком командовать, а она с младенцами. Впрочем, фронт тут тот еще. Кэти быстренько освежила мне память, сначала доверив замену памперса, а потом и кормление из бутылочки.
- Застегивай памперс получше, а то описается, он же мальчик! – Командовала она. – Смелее. Не убирай старый памперс, пока не подложишь новый. Лучше попку вытирай, видишь, вон там осталось.
Или:
- Так он у тебя до завтра не отрыгнет. Не бойся, держи вот так, хлопай по спинке. Сначала даешь соску, он начинает сосать, потом наклоняешь бутылочку, чтобы молоко потекло… Пеленать-то помнишь как?
И наконец:
- Ох, дай я лучше сама сделаю… У тебя это точно второй ребенок?
Я восхищенно следила за ее уверенными руками (кстати, с прекрасным маникюром), за тем, как она, откинувшись в кресле и положив ногу на ногу, ухитрялась одновременно кормить Марка, что-то координировать по телефону и вести со мной светские беседы. Кэти была крута, и я ее робела.
Зато с хохотушкой Стефани мы сошлись сразу. Я тут обычно не особо в контакт с людьми вступаю, переживаю за свой английский, а Стефани я зачем-то сразу рассказала кучу историй из своей жизни. Узнав, что я из России, она помолчала и сказала:
- Слушай, прости за идиотский вопрос… у вас там действительно так холодно, как рассказывают?
- А черт его знает, - отвечала я. – Я тебе в Цельсиях температуру могу сказать, но ты не поймешь. А я в Фаренгейтах полный профан… Стеф, ты знаешь, что такое валенки? Это то, что у меня на голове было после нескольких дней лежания в койке без всякого душа!
Часов в одиннадцать утра обязательно приходил дежурный доктор. Проверить, все ли в порядке, побеседовать с заполошной мамашей. За десять дней я познакомилась с тремя докторами.
В первый день в палату вошел седовласый джентльмен, респектабельный, хоть прям щас в сенаторы от республиканцев. Такой «благородный отец семейства», основатель основ, держатель традиций, и все такое. Доктор МакДональд.
Я очень постаралась вежливо представиться, изысканно порадовалась знакомству.
- Я присутствовал на ваших родах, - обиженно сказал доктор МакДональд.
Упс. А я еще удивляюсь, почему республиканцы против грин-кард лотереи…
На следующий день я познакомилась с доктором Реда. В тот день меня особенно плющило, так что ему досталась вся моя истерика «хочузабратьегодомой». Но молодцеватый доктор не растерялся и полчаса рыцарски утешал меня. Когда понял, что утешение не помогают, велел подобрать сопли и набраться терпения – я моментально успокоилась. С тех пор, когда мы виделись, он обязательно намекал, что если мне вдруг взбредет в голову распустить нюни, он всегда готов помочь. Я язвила потом Сашке про «доктор Реда спешит на помощь» и «орел наш, доктор Реда».
Зато на третий день был доктор Лоухэд. Знаете, все эти ярко выраженные черты, типа подчеркнутой респектабельности или тестостеронового чего-то - они хороши для каких-то отдельных и определенных случаев. И я глубоко убеждена, что все это ни в какое сравнение не идет с просто обаянием умного энергичного мужчины, на которого смотришь и понимаешь: проблем не существует, есть задачи. Мне с такими очень хорошо и спокойно.
И доктор Лоухэд как раз такой. Он с улыбкой выслушал все мои скрипучие размышления про то, что надо потерпеть, не поддаваться унынию и про молоко как основную задачу, а потом просто спросил:
- Вам, наверное, очень одиноко без вашего малыша? Ну ничего, он у нас тут самый старший, а значит, скоро поедет домой. И мне очень нравится, как он справляется. Хорошо растет, быстро учится, хорошо кушает. Не переживайте, скоро заберете. Кстати, вы все купили для него?
Что ни слово – все в десяточку. Мама как раз писала мне: «Заклинаю, не покупай пока ему вещей. Дело не в приметах, ты просто с ума сойдешь, глядя на пустую кроватку!» И я боялась, что действительно сойду. Но без детских вещей присутствие Марка в реальности как-то сильно терялось, и это тоже добавляло страха. Замкнутый круг боязливых телодвижений – такой была моя жизнь. После разговора с Лоухэдом я решила: а плевать на всех! Хочу покупать вещи – и буду! И знаете, не сошла с ума, а даже наоборот. Переглаживая пеленки, собирая качельки, распаковывая шезлонг, я наконец-то почувствовала себя мамой.
Доктора Лоухэда я видела довольно часто. Он, бывало, пружинисто шагал по коридору, озабоченный и серьезный, а на пороге в палату включал знаменитую американскую улыбку. При его баскетбольном росте зона покрытия улыбкой увеличивалась в разы J Быстро и деловито осматривал Марка (пару раз виртуозно поменял ему памперс, чем покорил меня окончательно), говорил что-то одобряющее и шагал дальше. Я ужасно удивилась, когда Сашка, внимательно изучающий брошюры и проспекты, сообщил мне, что Лоухэд вообще-то «здесяглавный», это его отделение, и что медсестры его нахваливают, какой он передовой и вообще. Ну не вязался у меня этот человек с образом «главврача». Хотя, я не так уж много главврачей в жизни встречала.
Я, кстати, искренне считала, что «здесяглавная» некая Сью МакКой, чьи фотографии с посланием «Вот я какая, если что, звоните» висели в каждой палате. Однажды я, дурачась, показала на эту фотографию Саше и сказала, что вот какая должна быть «настоящая МакКой»: с фотографии глядела дородная тетка, кровь с молоком, вся в кудряшках химической завивки. Такой бы гулять по зеленым лугам, да на свежем воздухе, а не то, что нам в фильме-то втюхали, говорила я, любуясь фотографией. И в это время на пороге появился оригинал. Сью пришла просто поздороваться и спросить, удовлетворяет ли нас обслуживание ее подопечных – дежурных нянечек и медсестер. Глупо хихикая, мы сказали, что нам все нравится.

Домой. Деликатный вопрос
- Вы сможете его забрать совсем скоро, - сказал в пятницу доктор Лоухэд. – Так что давайте начинать соответствующие процедуры… вы будете делать прививку от гепатита?
Я подтвердила и подписала бумагу.
- Circumcision?
- Это что такое? – напряглась я на новое слово.
Вместо ответа доктор полез моему ребенку в памперс.
- А! Обрезание! Поняла! Эм… я должна посоветоваться с мужем.
- Разумеется. Вы также должны принести нам автокресло, чтобы мы могли протестировать, подходит ли оно вашему ребенку по параметрам. Думаю, проблем не возникнет, он у вас достаточно высокий. Вы точно готовы к выписке?
Я хотела сострить про пионэров, но поняла, что будет непонятно.
Когда за мной приехал Саша, я, конечно же, выпалила ему радостную новость.
- Я подписала бумаги про прививки, посмотрела фильм про тряску младенцев, мне Сью принесла, - тараторила я по-английски, чтобы Стефани тоже могла поучаствовать в разговоре. - А еще доктор спросил, хотим ли мы сделать ему… это…
Я беспомощно подвигала в воздухе пальцами, изображая ножницы.
- Oh, circumcision! – расхохоталась Стефани. – Нет, вы подумайте: доктору Лоухэду понадобилось раздеть малыша, чтобы объяснить, а она на пальцах показала!
Саша покраснел и отказался.
В таких радостных хлопотах пролетели три дня. Мы лихорадочно докупали самое необходимое, наводили чистоту в доме и с нетерпением ждали самого маленького члена семьи домой. Кир собственноручно перемыл все полы в доме!
Во вторник, 4 октября, кряхтя под тяжестью больничного приданого, мы посадили Марка в протестированное автокресло и двинулись домой.
- Вы классные ребята, - говорили нам на прощание в никью. – Но лучше нам больше не встречаться. Желаем вам в следующий раз родить вовремя!

Напоследок
Это произошло через три дня после того, как Марка выписали. В 12 ночи я покормила его, перепеленала и уложила в кроватку. Спать не хотелось совершенно. Сунулась в комнату к Киру – мои старшие мужики дрыхнут вповалку, храп стоит, как в хорошей казарме.
Внезапно мне стало душно. Не столько физически, сколько… как-то тесно внутри, что ли. Я почувствовала себя какой-то беспомощной и испугалась. Села на диван в гостиной, стала думать.
За окном – тени и тишина, сонное царство. Маленький городок мирно отдыхает от дневных трудов, жизнь его спокойна и размеренна, так было, так есть и так будет.
А ведь я так и не смогла тут обжиться, подумалось мне. Живу-живу, что-то делаю, куда-то хожу, а осознать, что за окном Америка, а между мной и родными половина Земного шара – это ни в какую. Я похожа на пловца, который заплыл очень далеко, и давно уже нет дна под ногами, но он старается об этом не думать, и ведет себя так, как будто плывет вдоль знакомого берега.
Имею ли я теперь на это право? Я родила мальчика, чья родина – здесь, по нашим меркам, инопланетянина, и как же я буду учить его обживать это пространство, если сама в нем не живу? Мне нужна самостоятельность. Мне нужна работа. Мне нужно учиться. И мне страшно. Страшно высунуться. Все, что мне дорого и знакомо, сейчас очень далеко. И я буквально всем телом ощутила океан, забарахталась, забилась, почувствовала, что тону.
Зажмурилась покрепче – и вдруг вспомнила свой сон. Тот самый, о котором писала в самом начале. Что произошло в день моего рождения? Мой «инопланетный» мальчик решил появиться на свет, не в срок, а специально, пораньше. Он мой подарок! Именно так я гордо всем заявляла. И теперь я наконец-то это осознала.
И тут случилось что-то. Кто-то назовет выходом из тела, кто-то бредом экзальтированной тетки, а для меня это было настоящим чудом. Часть меня осталась одиноко жаться в темной комнате, а вторая почуяла, что ее ждут. И рванула навстречу раскрытым объятиям, и долго ревела на родном плече, как ревели, наверное, жены вернувшихся с войны. Ревела от какого-то невнятного, но отчетливо пережитого ужаса, от облегчения, от понимания, что уж теперь-то все будет хорошо.
В конце концов, какая разница, куда плывешь, как далеко от берега, какая глубина под тобой и насколько хорошо ты в принципе плаваешь. Главное просто плыть.